«Великий вопрос жизни - как жить среди людей»
15.08.2013 в 22:55
Пишет fandom Shakespeare 2013:fandom Shakespeare 2013: Level 2. Миди от G до PG-13. Часть 1URL записи
Название: Преображение
Переводчик: fandom Shakespeare 2013
Бета: fandom Shakespeare 2013
Оригинал: Marketchippie "Sea Change", запрос на перевод отправлен
Ссылка на оригинал: archiveofourown.org/works/140844
Размер: миди, 4014 слов
Пейринг/Персонажи: Виола (Цезарио), Себастьян
Категория: джен
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: "Они выросли одинаково странными". Путь от Виолы к Цезарио, от сестры к брату.
Примечание: фик написан по пьесе "Двенадцатая ночь"
Для голосования: #. fandom Shakespeare 2013 - работа "Преображение"
Оставшись в доме без присмотра, она, совсем еще малышка, входит в спальню брата, открывает ящики комода, роется в его вещах. Здесь яркие детские чулки, детские рубашки, детские шапочки. Мальчиковые вещи. Крохотными любопытными пальчиками она вытягивает рукава, продевает в них руки. Вставляет ноги в разделяющиеся надвое штаны, свободно облегающие бедра. Она ходит кругами по комнате — с новыми ногами, с новыми руками, с новым телом, которое в чужой одежде ощущается совсем иначе. Походка неуклюжая, колени дрожат, но шаги как будто наполняются незнакомой, головокружительной, глупой силой: свободой.
Она возвращается снова.
Неделю за неделей, месяц за месяцем, год за годом…
Когда Себастьян ее ловит, ей десять лет. Она стоит посреди комнаты в белой льняной рубашке и чулках, не успев надеть ни штаны, ни шапочку с пером, ни рукава в цветах городского герба.
— Никому не рассказывай, — говорит она, и он на мгновение хмурит лоб и погружается в задумчивость.
У него такое же лицо, как у нее: с упрямыми бровями и девичьим ртом, и, размышляя, он покусывает нижнюю губу.
— Ну, хорошо, — звучит, наконец, ответ, и она набрасывается на брата с объятиями.
— Спасибо, — ее горячее дыхание обжигает ему ухо.
— Какая ты странная, Виола, — бормочет Себастьян, и она смеется.
— Так ведь и ты тоже.
Они вырастают одинаково странными. Когда Себастьяну впервые состригают волосы, а Виоле стричь отказываются, он плачет, а она втайне уверена, что его кудри гораздо красивее. Ее торчат в разные стороны, а у него так очаровательно вьются. Хоть они и сострижены, их все равно можно собрать в горсть. Играя с братом, Виола хватает его за волосы и тянет, пока он не ойкает и не запрокидывает голову, выставляя напоказ свое нежное горло.
— Теперь ты будешь девой. А я хочу быть рыцарем.
— Ну ладно, — ворчит он, — ладно, только не надо быть такой бесцеремонной.
Одним скучным летним днем — в то лето, когда им обоим двенадцать, и Виола чувствует себя чуть-чуть взрослее и гордится этим (Себастьяна она называет братишкой, когда они ссорятся), — они валяются на лужайке, разморенные солнцем, и дремлют среди разбросанных книг, и Виола теребит в руках истерзанный стебелек маргаритки.
— А ты помнишь, как мы играли в рыцарей? — спрашивает она.
— Конечно. — Он одаривает ее мимолетной улыбкой, приподняв голову над стопкой пергаментных листов, которые служат ему подушкой. — В Артура с Ланселотом… а еще в Гвиневеру и владычицу озера.
— И в них тоже.
— У нее был меч, — сонно произносит Себастьян. — И я тоже меч могу достать.
— Где?
— Украсть из зала для фехтования.
— Ух ты! — говорит она, усевшись прямо. — Так, может, украдем?
В доме они, одурманенные жарой, долго бредут, пошатываясь, вдоль стен огромных пустых комнат, пока не вваливаются в фехтовальный зал. Чулан закрыт, но на двери всего один замок, а Виола ловко управляется с булавками: в волосах у нее их огромное множество. Стряхнув на пол лепестки маргаритки, она вытаскивает сабли.
— Я опоясываю тебя, — произносит она, — юный сэр Себастьян, мечом Эскалибуром. — Она небрежно похлопывает его по плечу, и Себастьян качает головой.
— Нет, Ви, ты все неправильно делаешь.
— Давай тогда ты.
— Но я же не какая-нибудь женщина!
— Ну да. — Виола покусывает щеку изнутри, разглядывая его, и не кусает нижнюю губу только лишь потому, что это его жест, очень странный (и красивый тоже), а она не собирается повторять его жесты. — Но я могу надеть на тебя юбку.
— Я уже вырос из твоих юбок, — огрызается Себастьян. Он высокий и стройный, это правда, но еще не успел оформиться: руки и ноги у него слишком длинные... но и она такая же. Они все еще одного роста.
— С чего бы это? — усмехается Виола. — Растолстел?
Он прищуривается.
— Нет! — В его голосе звучит обида, и Виола хихикает: он миловидней, чем она, и всегда будет миловиднее, его лицо более выразительное, а это значит, что и чувства на нем видны лучше. Они оба еще не сформировались, но Себастьян уже научился ценить свою юную красоту. Он осознает ее гораздо лучше, чем Виола, которая вечно спотыкается о подол и чувствует себя такой нескладной в собственном теле, едва начавшем округляться. Когда-нибудь ее фигура станет полнее, чем у Себастьяна, когда-нибудь Себастьян станет сильнее ее, и сама мысль об этом, об этих различиях для Виолы невыносима. Она изо всех сил сжимает его руку, и смесь боли и обиды на его лице сменяется удивлением, а затем — готовностью уступить, как бывает всегда у обоих, когда они притрагиваются друг к другу.
Она ведет его за руку вверх по лестнице, в комнату, расположенную в противоположном конце коридора от его комнаты, а их детская, когда они были совсем маленькими, находилась ровно посредине. В спальне Виолы, пустой и тихой, где звуки голосов заглушаются тяжелыми шторами, Себастьян надевает персиковую нижнюю юбку прямо поверх чулок, натягивает через голову зеленый киртл, и это нелепое сочетание почему-то ему идет. Упершись кулаками в узкие бедра, он требует меч, и Виола падает на колени, почти запутавшись в юбках и жалея, что не может выбирать себе одежду. Она знает, что Себастьян никогда бы не запутался и не запутается. Уроки танцев для нее — пустая трата времени, но она учила Себастьяна танцевать гавот по ночам, когда они, крадучись, вылезали из кроватей и встречались в заброшенных комнатах посреди коридора; Виола мурлыкала мотив, под который они вышагивали и покачивались, ее память превращала скучное бренчание лиры в настоящую мелодию со сложным ритмом, совпадающим с рисунком их шагов. Себастьян все схватывал на лету: Виола видела, как он фехтует, и поэтому знала заранее, что так и будет. И вот теперь, в ее киртле, совсем немного натянувшемся на плечах, Себастьян с безмятежным видом поднимает голову, вскидывает клинок к воображаемому небу, и Виоле кажется, будто с его юбок стекает озерная вода Камелота. В их семье артистический дар передавался из поколения в поколение, и Себастьян играет роль владычицы с такой естественностью, какую Виола у себя не может даже вообразить.
Его голос звучит нежно и мелодично:
— Я нарекаю тебя королем Камелота. Встань и прими меч.
Он протягивает ей клинок рукоятью вперед. Виола хватает его и неуклюже вскакивает на ноги.
— Должен ли я убить дракона, чтоб проявить свою доблесть?
— Хм... — Себастьян фыркает, заметно растерявшись. — Убивай, кого захочешь. Лично я в окрестностях не вижу странствующих рыцарей, а ты, мой господин?
— Нет, — отвечает Виола, выглядывая из окна: там лишь служанки на большой, зеленой, прогретой солнцем лужайке играют в бадминтон, грациозно взмахивая ракетками. Это ужасно скучно, а ведь ей так хотелось увидеть внизу что-нибудь огнедышащее.
Она читала книги о моряках, пиратах и русалках, все те книги, которые ей не разрешали читать; она таскала их из библиотеки Себастьяна (а он каждый раз понимающе улыбался, замечая пропажу) и прятала под кроватью с балдахином. Она вдыхала запах соли со страниц, и теперь, увидев море в первый раз, едва не теряет сознание от восторга. Маленькие волны с плеском разбиваются о причал, и Себастьян поддерживает ее за локоть.
— Ви, что ты?..
С кружащейся головой, переполненная новыми впечатлениями и детской радостью, она бросается ему на шею.
— Ах! — восклицает она. — Я так хочу, чтобы, когда мы вырастем, ты жил далеко за морями, и я бы плавала к тебе каждый день!
— Может, тебе найдут мужа в новых землях за океаном, и тебе придется постоянно путешествовать по морю туда-сюда, чтобы со мной повидаться.
Она замирает и разрывает объятия. Именно так все и будет — уже сейчас все смотрят на нее по-новому: настороженно и оценивающе или даже игриво, а она видит в зеркале не себя, а разряженную девушку под вуалью, ее лицо скрыто за белой кисеей, а слишком высокой и плоской фигуре придают женственности пышные юбки и расшитые драгоценностями корсажи. Мысли домашних только и вертятся вокруг мужа, какого-то неизвестного человека, который сделает ее своей женой, и от этого (Виола уверена, что так быть не должно, но почему-то с ней именно так и происходит) ощущение внутри такое, как будто под дых ударили. Ей шестнадцать, и можно уже дни считать до того, как ее заставят выйти замуж.
— Не говори так, — шепчет она, и Себастьян берет ее лицо в ладони.
— Ви, — говорит он, — но это же хорошо. Я просто пытался найти в этом что-то хорошее.
— Ты такой добрый.
— Выходи за моряка, — усмехается он, и в его улыбке проскальзывает что-то нахальное; Виола легонько бьет его по руке, пока он не отпустил какую-нибудь шуточку, которая наверняка пришла ему на ум. — Я вообще не понимаю, чего ты так боишься. Лично я бы хотел жениться как можно скорее.
— Ну, ты бы конечно хотел, — отвечает Виола и не может сдержать смех. — Я бы на твоем месте тоже хотела.
— И что ты пытаешься этим сказать?
— Дамы в очередь выстраиваются, чтобы отобрать твою невинность, Бас, разве ты не заметил?
— Значит, я стою того, чтобы ее у меня отбирать, — преувеличенно серьезным тоном отвечает Себастьян, и Виола берет его под руку.
— Не пытайся вести себя как моряк, мы еще на корабль не сели.
— Я заранее тренируюсь. Мне хотелось бы каждый вечер уплывать навстречу закатному солнцу.
— Да тебя там попросту съедят, — возражает Виола.
— Ну что ты, Ви, если эти люди и путешествуют по морю в земли дикарей, это вовсе не делает их каннибалами…
— Себастьян, — повторяет она, улыбнувшись уголком рта, и прижимается к его плечу, — тебя съедят. Найди себе хорошенькую жену, плыви к ней и не отходи от нее ни на шаг.
— А приключения тебе, что ли, оставить? — спрашивает он, и у Виолы перехватывает дыхание от благодарности за то, что ее брат такой изумительно странный, за это мимолетное признание, что он не видит в ней и никогда не видел девицу на выданье; она ухмыляется до ушей, а он выгибает бровь с насмешливо-снисходительным видом. «Королем Камелота, королем морей» называл он ее снова и снова, и Виоле кажется, что ей это никогда не надоест. «Не разлучай нас!» — мысленно умоляет она, обращаясь ко всему миру. К обещаниям женитьбы и замужества, и далеких земель, и приближающегося будущего: «Не разлучай нас, не разлучай!» Их взаимопонимание так же велико, как весь новый свет, и земли, которые только-только обнаружили, и еще не открытые земли, и так огромно, что не умещается в ее сердце, и чтобы вместить это чувство, одного ее сердца мало. «Мне так нужно, чтобы ты был рядом», — думает Виола и снова заставляет себя улыбнуться.
— Да, — говорит она и кладет ладонь ему на предплечье, — оставь приключения мне. У меня это лучше получится.
Они поднимаются на борт, и Виола бежит к ограждению, подставляя лицо ветру. Слабо заплетенные пряди выбиваются из прически, Виола чувствует, как волосы рассыпаются по щекам, и трясет головой, делая только хуже и желая, чтобы было хуже. Это прекрасно: в воде отражается солнце, воздух пахнет солью, и они с братом ждут, пока судно отчалит, чтобы доставить их в неведомые земли и пересечь безбрежное рябое полотно из синих-голубых-зеленых-серых нитей.
Море их предает.
Она лежит на камнях, пропитанная солью и обгоревшая на солнце, и хватает ртом воздух. Какой-то человек, лица которого она не может разглядеть, тычет пальцами в ее ноющие кости.
— Ничего не сломано, — говорит он.
— Себастьян, — сорванным голосом шепчет Виола; ей и дышать-то трудно, а говорить еще труднее, но она разжимает кулак и протягивает раскрытую ладонь. «Себастьян», — думает она и ждет, и жаждет.
Никто не берет ее за руку.
Это ложь, что ничего не сломано, и Виола понимает это, то проваливаясь в небытие, то снова приходя в сознание.
Она не плачет.
Она не будет плакать.
Рыбак держит ее за руку, но потом, смутившись, отпускает, заметив, с каким выражением она смотрит на его ладонь.
— Это Иллирия, госпожа, — говорит он.
На самом деле Иллирия невелика, но Виола ничего о ней не знает, и поэтому неведомая страна кажется ей безграничной. Лежа на чужой кровати, Виола думает о том, что в этом новом мире она никому не нужна; ей никогда уже не стать здесь прежней Виолой.
Она думает, что тело Себастьяна было ей знакомо лучше, чем свое собственное, а теперь оно, наверное, лежит на дне морском…
Она обрезает волосы ножом для чистки рыбы, не глядя в зеркало и не зажигая свечу. На следующее утро рыбак находит ее сидящей на кровати в простой муслиновой сорочке, и ее шея непривычно обнажена. Виола вскидывает голову и не хочет слышать никаких возражений, и удивление рыбака сменяется покорностью: он готов достать ей все, что нужно.
Когда он отправляется на поиски камзола и штанов, она подносит руки к стриженому затылку, ощупывает короткие спутанные кудряшки. Давно знакомое ощущение.
Себастьян наверняка возненавидел бы герцога Орсино с его звучным голосом и стихами, которые он декламирует на каждом шагу, с его вечно разбитым сердцем, которое терпит кораблекрушение каждый божий день, потому что акватория его души не размечена буйками юмора; но может, из-за этого Виолу и тянет к нему все сильнее. Орсино не смеется над собой. Он нарочно топит себя в меланхолии, которую сам же с большим удовольствием раздувает, и Виола бесконечно благодарна ему за то, что его раскатистый и громкий голос, заглушающий звуки остального мира, ленивое тепло его подушек и музыка образуют что-то вроде островка, защищенного от влияния прошлого.
— Иди сюда, мальчик, — говорит он, и пока она сидит рядом с ним, делая вид, будто что-то записывает, его толстые грубые пальцы лениво поглаживают ее волосы.
Нет, Себастьяну бы он не понравился.
Виола поворачивает к нему сонное, тоскующее лицо и чувствует аромат одеколона, которым герцог поливает свою одежду, запахи помады и мускуса.
Проходит месяц, может, два, в течение которых Виола поет для него и сидит рядом с ним, и выслушивает многословные рассказы о прекрасной, но холодной женщине, живущей в башне.
— Остерегайтесь ее, — советует она однажды, — из-за такой же женщины затонул город Ис, — и герцог так хохочет, что мощи его смеха хватило бы, чтоб затопить пару замков. Оливия — сказочное создание. Оливия — богиня. Оливия разбивает ему сердце своей недоступностью, и некоторое время Виола даже думает, что никакой Оливии на самом деле и нет.
Месяца через три после начала ее службы Орсино отправляет ее к Оливии.
К этому времени она уже отвыкла думать о себе как о Виоле; каждое утро ей приходится делать над собой усилие, чтобы вспомнить, кто она такая: вспомнить свое прошлое и свое тело. Она выбрала имя Цезарио перед тем, как постучаться в ворота герцогского особняка, потому что оно напоминало о завоеваниях, о цитате, прочитанной у Геродота: «Пришел, увидел, победил». «Может, эти дурманящие мечты о близости с Орсино — это тоже победа, — размышляет Виола, — победа над памятью, над гнетущей властью тоски, над собственным сердцем».
Она все крепче и крепче срастается со своей новой душой и новой внешностью.
— Иди, парень, — говорит Орсино, подталкивая ее к воротам; его огромная рука на мгновение задерживается на ее голой шее, и всю дорогу до дома Оливии Виола чувствует его прикосновение и слышит его слова: ей уже не нужно думать о себе как о парне, она парень и есть.
Оливия сидит, сложив руки на коленях, и сдержанность этой позы подчеркивается ее высоким воротником, черной тканью траурного платья и рассчитано-изящным наклоном головы. Ее шут играет на виоле, и здесь, в отсутствие Орсино, Виола слишком резко вспоминает, кто она такая, и едва не спотыкается при мысли о том, кем и чем она должна была стать.
Она бормочет свое имя: «Цезарио», едва не назвав себя Себастьяном, но успев вовремя прикусить предательский язык. Себастьяну Оливия бы понравилась; и это открытие почти настраивает Виолу против нее, но пока она ждет ответа, ее сердце начинает гулко колотиться в груди.
— Цезарио, — доносится голос из-под вуали, и в каждом его слоге звучит мед. Оливия небрежным жестом отсылает служанок, и в комнате воцаряется такая тишина, что биение сердца Виолы почти заглушает ритм чужих стихов, грохочущий в ее голове. Орсино заставил ее вызубрить поэму с чудовищным нагромождением ямбов, но на мгновение Виола так пугается, что забывает все. Когда Оливия поднимает вуаль, Виола опускается на колени — не столько из почтительности, сколько потому, что ее ноги дрожат. Вновь обретя опору, собравшись с духом и скрыв волнение, она глядит снизу вверх на лицо этой женщины и едва удерживается, чтобы не поморщиться: Оливия безумно, ослепительно прекрасна, и выражение гордости и печали лишь подчеркивает ее красоту, но, застыв, она выглядит такой недосягаемой, словно произведение искусства, выполненное руками кого-нибудь из ее обожателей. Только в движении она кажется живой. Когда она гримасничает, ее губы изгибаются слишком сильно, а когда улыбается — растягиваются слишком широко. Интересно, часто ли она позволяет себе утратить невозмутимость? И все же, когда Оливия глядит на Виолу… на Цезарио, ее лицо становится подвижным, словно ртуть, и Виола закусывает губу, проглатывая безликие, неумеренные стихотворные восхваления, сочиненные герцогом, и борется с желанием сбежать.
— Он чудовищно плохой поэт, — замечает Оливия, и Виола не удерживается от смеха: звуки поднимаются к высокому расписанному потолку. На фреске изображены Орфей и Эвридика, и у каждой из муз вокруг них такое же лицо, как у Оливии.
Себастьяну бы она понравилась. Наверное, он даже попытался бы ухаживать за ней.
От этой возможности, немыслимой, безумной, мурашки бегут по спине, и, уходя, Виола надеется, что избавилась от этих мыслей, оставила их в тихих, задрапированных черным бархатом комнатах. Но на обратном пути ее догоняет чванливый, надутый слуга и бросает ей под ноги кольцо Оливии, и поздно уже удивляться: Виола возвращается в дом герцога с драгоценностью на пальце и с воспоминаниями о раздевающих взглядах Оливии: скользящих по ее плечам и бедрам в стремлении домыслить то, что скрыто под мужской одеждой.
— Как успехи? — спрашивает Орсино, и она отвечает:
— Не очень.
Он всю ночь швыряется подушками в своей спальне, пока не начинает от усталости валиться с ног; а Виола смотрит, ничем не в силах помочь, и давится от смеха, когда он принимается изливать свою обиду в плохих стихах. Но укладываясь в постель, она жалеет о том, что не может присоединиться к нему, потому что сон не приходит: вместо этого она проводит дрожащими руками по плечам, по полотняной повязке, сдавливающей грудь, по комку ткани в штанах, по узким бедрам. Собственный образ, который она представляет себе, закрывая глаза, отличается о того, который она ощущает ладонями: Виола сжимает кулаки под одеялом и засыпает, и, как это ни странно, видит во сне себя.
В один прекрасный день Оливия ее целует.
Виола не успевает опомниться, как в Оливии вдруг вспыхивает дремлющая, но в любой момент готовая проснуться яркая, живая энергия: она отбрасывает вуаль, вскакивает с высокого резного кресла, кидается в объятия к Виоле (совершенно этого не ожидавшей) и обхватывает ладонями ее лицо.
Любой юноша, конечно же, ответил бы на поцелуй, и «этот» так и поступает.
А потом Виола, запинаясь, цитирует очередную поэму Орсино и… о господи!.. бросается наутек.
Второй раз Оливия целует ее прямо на улице, на глазах у Бога, Орсино и целой толпы горожан, и мир словно сходит с ума. У Виолы на поясе меч, и еще один направлен ей прямо в горло, и Орсино что-то громко говорит, а Оливия дает волю рукам, и вдруг…
…все замирает.
— Себастьян, — произносит Виола и смотрит на своего двойника.
Он молчит. Он даже не улыбается. Он — не точная ее копия: его одежда, хоть и похожего покроя («Так я и знала!», — думает Виола), украшена каймой другого цвета, а волосы над воротником завиваются в кольца, тогда как она никогда не позволяла себе так обрастать.
Виоле кажется, что она знает его лучше, чем самое себя. Даже сейчас.
— Если б у меня был брат, — начинает он дрожащим голосом, — то я бы…
Прежде чем он успевает продолжить, Виола бросается к нему на шею.
— Пожалуйста, — шепчет она ему на ухо, и он, оцепеневший от изумления, медленно обнимает ее за плечи, проводит руками по спине, как будто все еще опасаясь, что она вот-вот растворится в воздухе. Но они стоят вплотную друг к другу, оба во плоти. Себастьян прижимается щекой к ее щеке и молча кивает.
Виола отстраняется.
— Это я, — говорит она. — Себастьян, это я, Цезарио.
— Слава Господу, ты жив, — отвечает Себастьян, и снова ее обнимает, на этот раз по-настоящему, и ей так не хватало его крепких объятий!
Когда они отпускают друг друга, Оливия глядит на них огромными, словно блюдца, глазами, и они двое отражаются в каждом ее зрачке.
— То ты бы предпочел, чтобы у тебя была сестра, — доносится сзади раскатистый голос Орсино, — зато живая и никуда не пропавшая!
И тогда она (он), Виола (Цезарио), начинает хохотать до слез. У Себастьяна вид такой, как будто он утратил дар речи, но он (она), Цезарио (Виола), хлопает его по спине с такой силой, как никогда раньше не осмеливалась, и Себастьян смеется вместе с ней.
— Господи, — выдавливает он. — Мне кажется, я морской воды нахлебался… или отравы какой-нибудь — не надо было пить в «Слоне»! Это же невозможно!
— Глаза тебя не обманывают, — возражает она (он), и Себастьян трясет лохматой головой:
— Надеюсь, что так.
Оливия подбегает к нему, берет под руку, целует в щеку дюжину раз, но ее глаза не отрываются от Цезарио (от Виолы) и смотрят пристально и жадно. Она задевает зубами мочку уха Себастьяна, шепча ему:
— Ты должен все мне рассказать.
Виола (Цезарио) видит, как Себастьян поглаживает Оливию по щеке, а она не сводит с него глаз, и Цезарио (Виола) говорит:
— Орсино, я… оставляю службу.
Ей нужно убраться из Иллирии. Ему нужно убраться из Иллирии.
Себастьян поворачивается к ней:
— Ты знаешь, у меня есть один знакомый пират, с которым тебе стоило бы переговорить.
Она смеется снова: ну конечно, в этом весь Себастьян.
— Ты ему понравишься. Если ты все еще помнишь, как ходить по палубе в шторм.
— Надеюсь, вспомню.
— Похоже, — продолжает Себастьян, и в это ослепительное мгновение в его глазах отражается уже не замешательство, а только лишь любовь, — у тебя и вправду приключений было столько, что на нас двоих хватило бы…
— Ой, да заткнись ты, — огрызается Виола. — Если б у тебя не было своих приключений, ты бы здесь сейчас не стоял.
Его глаза блестят:
— А грубость тебе идет, братишка.
— Зато тебе не идут эти ужасные отросшие волосы. Тебя нужно срочно подстричь, — заявляет она (он), и его (ее) веселый голос заглушает стук сердца, трепещущего от радости в стянутой тугой повязкой груди.
— Ну, мы же знаем, что из нас двоих самый красивый — я, — говорит Себастьян, и прямо тут, на виду у толпы, хватает ее (его), сгребает в объятия и приподнимает над землей. Он все еще сильнее, но совсем чуть-чуть. — Ты, ты такой чертовски странный, страннее некуда, ну и черт бы с ним, главное, что ты живой! — восклицает он, и Цезарио с виолиной улыбкой на лице молча кивает в ответ. Да.
«Я буду приплывать к тебе», — думает она (думает он), и уже не чувствует разлада между двумя половинами своей души. Она — это они оба. Он — это они оба. Она уже вспомнила, как ходить по палубе, о да, он уже вспомнил, и теперь по земле он (она) ступает неуклюже и вразвалочку. «Я буду приплывать к тебе», — думает она (он) и улыбается, и отвечает только Себастьяну, даже если весь мир слушает, навострив уши, и ждет, пока она или он выберет свой путь; и кажется, что мир и вправду затаил дыхание в ожидании, и только где-то очень далеко разбиваются о причал морские волны:
— Живой, как никогда раньше!КОНЕЦ
